Притча от Германа Гессе
Художник по имени Альберт в молодые годы не смог достичь своими
картинами успеха и влияния, которых он жаждал. Он уединился и решил
стать самодостаточным. Годами он пытался этого достичь. Но всё больше и
больше становилось ясно, что быть самодостаточным у него не получалось.
Он работал над портретом героя, и пока он писал, его вновь и вновь
посещала мысль: «А в самом ли деле нужно то, что я делаю? Может, эти
картины и рисовать-то не надо? Разве мне или кому другому будет хуже,
если я вместо этого просто пойду погулять или выпью вина? Значит ли
живопись для меня самого что-нибудь иное, чем немного самообмана,
немного забытья, немного развлечения?»
Эти мысли работе не помогали. Со временем Альберт почти прекратил
рисовать. Он гулял, пил вино, читал книги, путешествовал. Но
удовлетворения и в этих занятиях не находил.
Часто ему доводилось размышлять о том, с какими желаниями и
надеждами он в своё время брался за кисть. Он вспоминал: чувства и
желания его были в том, чтобы между ним и миром установилась
прекрасная, мощная связь и взаимное общение, чтобы между ним и миром
постоянно витало нечто интенсивное и проникновенное, звучащее тихой
музыкой. Своими портретами и возвышенными пейзажами он хотел выразить
свой внутренний мир, чтобы ощутить в ответ от мира внешнего, в
суждениях и благодарности зрителей, живое и благодарное сияние.
Вот этого он и не нашёл. Это была лишь мечта, да и мечта эта
постепенно стала бледной и немощной. Теперь же, когда Альберт блуждал
по миру или находился в уединении, путешествовал на кораблях или
преодолевал горные перевалы, это видение всё чаще и чаще возвращалось —
другое, нежели прежде, но столь же прекрасное, столь же влекущее, столь
же страстное и сияющее силой юного желания.
О как он жаждал этого — ощутить трепещущую связь со всеми вещами
мира! Ощутить, что его дыхание и дыхание ветров и морей — одно и то же,
что между ним и всем миром существует братство и родство, созвучие и
гармония!
Он уже не желал более создавать картины, в которых был бы отражён он
сам и его томление, картины, которые бы принесли ему понимание и
любовь, объясняли, оправдывали и прославляли его. Он больше не помышлял
о героях и торжественных процессиях, которые бы в зримых образах и
общем настрое выразили и охарактеризовали его собственную сущность. Он
жаждал лишь ощутить то же биение, тот ток, ту тайную проникновенность,
в которой он сам растворился и исчез бы, умер и возродился. Уже это
новое видение, уже это новое, более сильное томление делало жизнь
сносной, придавало ей какой-то смысл, просветляло, дарило избавление.
Друзья Альберта, те, что ещё остались, не очень-то понимали эти
фантазии. Они видели только, что этот человек всё больше и больше
уходил в себя, что он всё тише и непонятнее говорил и улыбался, что он
много бывал в разъездах и не участвовал в том, что было дорого и важно
для других людей, ни в политике, ни в торговле, ни в празднике
стрелков, ни в балах, ни в умных разговорах об искусстве и ни в чём
другом, от чего они получали удовольствие. Он стал чудаком и
полудурком. Он носился в сером холодном зимнем воздухе и вдыхал при
этом краски и ароматы этого воздуха, он следовал за маленьким ребенком,
беспечно напевающем свое «ля-ля», он часами сидел, уставившись в
зелёную воду, на цветочную грядку, или погружался, как читатель в
книгу, в созерцание линий, которые он обнаруживал на распиленном куске
дерева, на срезе корня или свеклы.
Никому до него не было дела. Он жил тогда в маленьком городе за
границей, и там он однажды утром шёл по аллее, глядя сквозь деревья на
маленькую ленивую речку, на обрывистый, желтый глинистый берег, где над
осыпями и выветренными породами цеплялись пыльные кусты и сорные травы.
Тут в нём что-то зазвучало, он остановился, он вновь услышал в своей
душе старую песню из сказочных времён. Желтизна глины и пыльная зелень,
ленивая река и обрывистые берега, какие-то связи красок и линий,
какой-то звук, нечто особенное в случайном образе — всё это было
прекрасно, даже невероятно прекрасно, трогательно и потрясающе,
говорило с ним, было родным. И он чувствовал порыв и проникновенное
единство леса и реки, реки и его самого, неба, земли и растений;
казалось, всё существовало лишь для того, чтобы в этот час отразиться в
таком единстве в глазах и сердце одного человека, встретиться в них и
найти согласие. Его сердце было местом, где могли сочетаться река и
травы, дерево и воздух, сливаясь воедино, могли возвышать друг друга и
праздновать торжество любви.
После того как это величественное ощущение повторилось несколько
раз, художника охватило всеобъемлющее чувство счастья, насыщенное и
глубокое, как золото вечернего солнца или садовый аромат. Он упивался
им, оно было сладким и тяжёлым, но он не мог долго его переносить, оно
было слишком сильным, его распирало, он был в напряжении и возбуждении,
почти доходя до ужаса и бешенства. Это чувство было сильнее его, оно
захватывало, уносило, он боялся утонуть в нём. А он этого не хотел. Он
хотел жить, жить вечно! Никогда, никогда не желал он жить так искренне,
как теперь!
Словно после опьянения он очнулся как-то один в тихой комнате. Перед
ним стоял ящик с красками, а на мольберте — кусок картона; после
нескольких лет перерыва он снова принялся за живопись.
Так и пошло. Мысль: «Зачем я это делаю?» — не возвращалась. Он
рисовал. Он только и делал, что смотрел и рисовал. Он или блуждал,
погружённый в образы мира, или сидел в своей комнате и изливал полноту
впечатлений в картинах, которые одну за одной сочинял на своих
маленьких кусках картона: дождливое небо над ивами, садовую стену,
скамью в лесу, просёлочную дорогу, а кроме того — людей, и зверей, и
вещи, которые он никогда не видел, быть может, героев или ангелов,
которые при этом были такими же, как стена и лес, и вели ту же жизнь.
Когда он вернулся к людям, разнеслась весть, что он снова рисует.
Его считали порядком сумасшедшим, однако с любопытством ждали его
работы. Он никому не хотел их показывать. Но его не оставляли в покое,
его донимали и вынуждали. Тогда он отдал ключ от своей комнаты одному
знакомому, сам же уехал далеко, не желая присутствовать при том, как
другие будут рассматривать его картины.
Люди пришли, и поднялся большой шум, он был объявлен неслыханной
гениальности художником, пусть и со странностями, зато живописцем
милостью Божьей, и всё такое прочее, что говорят обычно знатоки и
ораторы.
Художник Альберт обосновался тем временем в деревне, снял в
крестьянском доме комнату и распаковал свои краски и кисти. Счастливый,
он снова бродил по долам и горам, а потом изливал в своих картинах то,
что испытал и прочувствовал.
И тут он узнал, что дома уже посмотрели его картины. В трактире за
бокалом вина он прочитал большую хвалебную статью в столичной газете.
Его имя было жирным шрифтом набрано в заголовке, и все колонки были
полны пышных эпитетов. Но чем дальше он читал, тем больше удивлялся.
«Как прекрасно светится на картине с дамой в голубом жёлтый фон — новая, неслыханно смелая, очаровательная гармония!»
«Замечательна и экспрессивная пластика в натюрморте с розами. А уж
серия автопортретов! Мы осмеливаемся поставить их в один ряд с
подлинными шедеврами психологического портрета».
Странно, странно! Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь рисовал
натюрморт с розами или даму в голубом, и никогда, насколько ему было
известно, не писал автопортретов. Зато в статье не было упоминаний ни о
глинистых берегах, ни об ангелах, ни о дождливом небе, ни о других
столь дорогих ему образах.
Альберт вернулся в город. Прямо с дороги он отправился в свою
квартиру, там было полно посетителей. У двери сидел человек, и Альберту
пришлось купить билет, чтобы ему позволили войти.
Там были его работы, прекрасно ему знакомые. Но кто-то прикрепил к
ним таблички и написал такое, о чем Альберт не имел понятия. На
некоторых значилось: «Автопортрет», были там и другие названия.
Какое-то время Альберт задумчиво стоял перед картинами и их
неизвестными названиями. Он понял, что этим картинам можно было дать
совсем другие имена. Он увидел, что его садовая ограда кому-то
показалась облаком, а расщелины его скалистого пейзажа могли для других
обернуться человеческим лицом.
В конце концов, это было не так уж и важно. Но Альберт предпочел
тихо исчезнуть из дома и никогда больше не возвращаться в этот город.
Он нарисовал ещё много картин, и дал им ещё много названий, и был при
этом счастлив; но он никому их не показывал.
|