Притча от Германа Гессе
Жил-был человек, который от пугавших его жизненных бурь ещё в ранней
юности нашёл убежище в книгах. Комнаты его дома были завалены книгами,
и, кроме книг, он ни с кем не общался. Ему, одержимому страстью к
истинному и прекрасному, показалось куда как правильней общаться с
благороднейшими умами человечества, чем отдавать себя на произвол
случайностей и случайных людей, с которыми жизнь, так или иначе,
сталкивает человека.
Все его книги были написаны старинными авторами, поэтами и мудрецами
греков и римлян, чьи языки он любил и чей мир казался ему столь умным и
гармоничным, что порою он с трудом понимал, почему человечество
давным-давно покинуло возвышенные пути, променяв их на многочисленные
заблуждения. Ведь древние достигли вершин во всех областях знания и
сочинительства; последующие поколения мало что дали нового — за
исключением, пожалуй, Гёте, — и если кое-какого прогресса человечество
всё же добилось, то лишь в сферах, не волновавших этого книжного
человека, казавшихся ему вредными и излишними, — в производстве машин и
орудий войны, например, а также в превращении живого в мёртвое, природы
— в цифры и деньги.
Читатель вёл размеренную безмятежную жизнь. Он прогуливался по
своему крохотному саду со стихами Феокрита на устах, собирал изречения
древних, следовал им, в особенности Платону, по прекрасной стезе
созерцания. Порою он ощущал, что жизнь его ограниченна и бедновата, но
от древних ему было известно, что счастье человека не в изобилии
разнообразия и что умный обретает блаженство верностью и
самоограничением.
И вот эта безмятежная жизнь прервалась: в поездке за книгами в
библиотеку соседнего государства Читатель провёл один вечер в театре.
Давали драму Шекспира; он хорошо её знал ещё со школьной скамьи, но
знал так, как вообще знают что-либо в школе. Сидя в большом,
погружающемся во мрак помещении, он чувствовал некоторую подавленность
и раздражение, ибо не любил больших скоплений людей, но вскоре ощутил в
себе отклик на духовный призыв этой драмы, увлёкся. Он сознавал, что
инсценировка и актёрское исполнение посредственны; не будучи вообще
театралом, через все препоны различал он, однако, какой-то свет, ощущал
какую-то силу и могучие чары, каких по сию пору не ведал. Когда занавес
упал, он выбежал из театра опьянённый. Продолжил поездку и привёз из
неё домой все произведения этого английского поэта.
Мир Читателя впервые получил пробоину, и через неё в античный покой
хлынули воздух и свет. А может, всё это уже имелось внутри самого
Читателя и теперь пробудилось и тревожно било крылами? Как это было
странно и ново! Сочинитель, давно к тому же усопший, казалось, не
исповедовал никаких идеалов, а если и исповедовал, то совершенно иные,
чем античные греки; Шекспиру человечество, видимо, представлялось не
храмом уединённого созерцателя, а будущим морем, по которому носит
захлебывающихся и барахтающихся людей, блаженных собственной
несвободой, опьянённых собственным роком! Эти люди двигались как
созвездия, каждый по предначертанному пути, каждый, влекомый ничем не
облегчённой собственной тяжестью, в неизменно поступательном
устремлении даже тогда, когда путь приводит к низвержению в пропасть
смерти.
Когда же Читатель, словно после феерической вакханалии, вновь,
наконец, очнулся и, вспомнив прежнюю жизнь, вернулся к привычным
книгам, он почувствовал, что у греков и римлян теперь уже вкус иной —
пресноватый, поднадоевший, какой-то чужой. Тогда попробовал он читать
современные книги. Но они ему не понравились; в них, как ему
показалось, все сводилось к вещам незначительным, мелким, и само
повествование велось словно бы не всерьёз.
И Читателя больше не покидало чувство голода по новым, великим
очарованиям и потрясениям. Кто ищет, тот находит. И следующее, что он
нашёл, была книга норвежского писателя по имени Гамсун. Странная книга
странного писателя. Казалось, что Гамсун постоянно — а он был ещё жив —
в одиночку скитается по свету, ведя бурное существование без руля и
ветрил, без Бога в душе, полубаловень, полустрадалец, в вечных поисках
чувства, которое он порою словно бы обретает лишь на мгновение как
гармонию сердца с окружающим миром.
Однажды под вечер, начитавшись до ломоты и рези в глазах — он был
уже немолодым человеком, — Читатель погрузился в раздумья. Над одним из
высоченных книжных стеллажей красовался давно туда водружённый золотыми
буквами греческий девиз, который гласил: «Познай самого себя». Теперь
он приковал внимание Читателя. Ибо Читатель себя не знал, давно уже
ничего не знал о себе. По едва заметным следам воспоминаний он мысленно
вернулся в прошлое и старательно начал отыскивать в нём то время, когда
его восхитила лира Горация и осчастливили гимны Пиндара. Читая античных
авторов, он узнал в себе то, что называется человечеством; вместе с
писателями он был и героем, и властителем, и мудрецом, он издавал и
упразднял законы; он, человек, вышедший из неразличимости первозданной
природы навстречу лучистому свету, был носителем высшего достоинства.
Теперь же всё это сокрушилось, рассеялось, словно никогда не
существовало, и теперь он не только читал разбойничьи и любовные
истории и испытывал радость от них, нет — он чувствовал себя и
со-любовником, со-убийцей, и со-страдальцем и со-грешником, и
со-насмешником, он падал в бездну порока, преступления и нищеты, диких
животрепещущих инстинктов и чувственных страстей; дрожа от страха и
наслаждаясь, копался он в мерзостном и запретном.
Его размышления оказались бесплодными. И вскоре он вновь, как в
горячечном бреду, погрузился в странные книги. По каплям он впитывал в
себя лихорадящую атмосферу аморальных историй Оскара Уайльда, плутал по
скорбно-неверующим путям богоискательства Флобера, читал стихи и драмы
новых и новейших писателей, которые, казалось, объявляли войну не на
жизнь, а на смерть всему гармоничному, всему греческому и
классическому, проповедовали мятежи и беспорядки, обожествляли уродство
и хохотали над ужасным. И Читатель вдруг понял, что в чём-то правы и
они, что есть, должно быть в человеке что-то, если он смеётся от
кровавого хаоса жизни.
Потом напряжение схлынуло, и Читателя охватила усталость. Он
чувствовал, что болен, стар и обманут. Однажды ему приснилось его
состояние. Он трудился над сооружением высокой книжной стены. Стена
росла, и, кроме неё, не видел он ничего; задачей его было соорудить
огромное здание из всех книг на свете. И вдруг часть стены зашаталась,
книги начали выскальзывать из кладки и падать в бездну. Сквозь зияющие
бреши ворвался страшный свет, и по ту сторону книжной стены увидел он
нечто ужасное: в чадящем воздухе — невообразимый хаос, кашу из живых
существ и предметов, людей и ландшафтов, увидел умирающих и рождающихся
детей и животных, змей и солдат, горящие города и тонущие корабли; он
слышал вопль и дикое ликование, лилась кровь, струилось вино, нагло и
ослепительно полыхали факелы… В ужасе вскочил он с кровати, чувствуя в
сердце давящую тяжесть; всё ещё оцепенело стоя в лунном свете
посередине своей тихой комнаты и глядя на деревья за окном и книгу на
ночном столике, он внезапно прозрел.
Он обманут — обманут по всем статьям! Читая, переворачивая страницу
за страницей, он жил бумажною жизнью; а за нею, за этой гнусной книжной
стеной, бушевала настоящая жизнь. Горели сердца, клокотали страсти,
разливались кровь и вино, торжествовали зло и любовь. И всё это к нему
не относилось, всё это происходило с другими, он же чувствовал лишь
скользящие под пальцами тени на бумажных страницах?
В постель он уже не вернулся. Наспех одевшись, помчался в город. Там
метался по сотням освещённых фонарями улиц, заглядывал в тысячи слепых
чёрных окон, подслушивал у сотен запертых дверей. Брезжило утро.
Подобно оставшемуся со вчерашнего дня пьянчуге, близкий к обмороку,
блуждал он в бледном свете восхода. Город просыпался. Навстречу шла
худая, болезненного вида девушка без кровинки в лице. Он опустился
перед ней на колени, и она повела его с собой.
Он сидел в её комнатушке на убогой кровати, над которой висел
распахнутый японский веер, пыльный и в паутине. Сидел и смотрел, как
играла она его талерами, потом вновь схватил её за руку и взмолился:
— Прошу тебя, не бросай меня одного! Помоги мне! Я стар, и кроме
тебя, нет у меня никого. Останься со мной. Наверно, впереди уже нечего
ждать, кроме болезней и смерти, но хоть их я хочу прожить сам, хочу сам
хотя бы страдать и скончаться, хочу всем своим существом, кровью и
сердцем. Как ты прекрасна! Тебе не больно, когда я сжимаю тебя? Нет?
Как ты добра! Представь, что всю свою жизнь я был похоронен, заживо
похоронен в бумаге! Ты знаешь, что это такое? Нет? Тем лучше. О, мы ещё
поживём, ещё поживём. Солнце уже взошло? Я впервые вижу солнце.
Девушка улыбнулась, гладила его беспокойные руки и слушала. Она не
понимала его, и в утренней мерещи выглядела осунувшейся и несчастной,
она тоже всю ночь провела на улице. Улыбаясь, она сказала:
— Да, да, я тебе помогу. Успокойся, я обязательно тебе помогу.
|