Притча от Германа Гессе
Тут дверь ложи открылась, и вошел — я узнал его лишь со второго
взгляда — Моцарт, без косицы, не в штанах до колен, не в башмаках с
пряжками, а современно одетый. Он сел совсем рядом со мной, я чуть не
дотронулся до него. Он сел и сосредоточенно занялся какими-то стоявшими
вокруг небольшими аппаратами и приборами, он очень озабоченно орудовал
какими-то винтами и рычагами, и я с восхищеньем смотрел на его ловкие,
быстрые пальцы, которые рад был бы увидеть разок над фортепьянными
клавишами. Задумчиво глядел я на него, вернее, не задумчиво, а
мечтательно, целиком уйдя в созерцанье его прекрасных, умных рук,
отогретый и немного испуганный чувством его близости. Что, собственно,
он тут делал, что подкручивал и налаживал, — на это я совсем не обращал
внимания.
А устанавливал он и настраивал радиоприёмник, и теперь он включил громкоговоритель и сказал:
— Это Мюнхен, передают фа-мажорный «Кончерто гроссо» Генделя.
И правда, к моему неописуемому изумленью и ужасу, дьявольская
жестяная воронка выплюнула ту смесь бронхиальной мокроты и жёваной
резины, которую называют музыкой владельцы граммофонов и абоненты
радио, — а за мутной слизью и хрипами, как за корой грязи старую,
великолепную картину, можно было и в самом деле различить благородный
строй этой божественной музыки, её царственный лад, её холодное
глубокое дыханье, её широкое струнное полнозвучье.
— Боже, — воскликнул я в ужасе, — что вы делаете, Моцарт? Неужели вы
не в шутку обрушиваете на себя и на меня эту гадость, не в шутку
напускаете на нас этот мерзкий прибор, триумф нашей эпохи, её последнее
победоносное оружие в истребительной войне против искусства? Неужели
без этого нельзя обойтись, Моцарт?
О, как рассмеялся тут этот жуткий собеседник, каким холодным и
призрачным, беззвучным и в то же время всеразрушающим смехом! С
искренним удовольствием наблюдал он за моими муками, вертел проклятые
винтики, передвигал жестяную воронку. Смеясь, продолжал он цедить
обезображенную, обездушенную и отравленную музыку, смеясь, отвечал мне:
— Не надо пафоса, соседушка! Кстати, вы обратили вниманье на это
ритардандо? Находка, а? Ну, так вот, впустите-ка в себя, нетерпеливый
вы человек, идею этого ритардандо, — слышите басы? Они шествуют, как
боги, — и пусть эта находка старика Генделя проймёт и успокоит ваше
беспокойное сердце! Вслушайтесь, человечишка, вслушайтесь без патетики
и без насмешки, как за покровом этого смешного прибора, покровом и
правда безнадёжно дурацким, маячит далёкий образ этой музыки богов!
Прислушайтесь, тут можно кое-чему поучиться. Заметьте, как этот
сумасшедший рупор делает, казалось бы, глупейшую, бесполезнейшую и
запретнейшую на свете вещь, как он глупо, грубо и наобум швыряет
исполняемую где-то музыку, к тому же уродуя её, в самые чуждые ей, в
самые неподходящие для неё места — как он всё-таки не может убить
изначальный дух этой музыки, как демонстрирует на ней лишь
беспомощность собственной техники, лишь собственное бездуховное
делячество! Прислушайтесь, человечишка, хорошенько, вам это необходимо!
Навострите-ка ушки! Вот так. А ведь теперь вы слышите не только
изнасилованного радиоприемником, Генделя, который и в этом мерзейшем
виде ещё божествен, — вы слышите и видите, уважаемый, заодно и
превосходный символ жизни вообще. Слушая радио, вы слышите и видите
извечную борьбу между идеей и её проявленьем, между вечностью и
временем, между Божественным и человеческим. Точно так же, мой дорогой,
как радио в течение десяти минут бросает наобум великолепнейшую на
свете музыку в самые немыслимые места, в мещанские гостиные и в
чердачные каморки, меча её своим болтающим, жрущим, зевающим, спящим
абонентам, как оно крадет у музыки её чувственную красоту, как оно
портит её, корежит, слюнит и всё же не в силах окончательно убить её
дух — точно так же и жизнь, так называемая действительность,
разбрасывает без разбора великолепную вереницу картин мира, швыряет
вслед за Генделем доклад о технике подчистки баланса на средних
промышленных предприятиях, превращает волшебные звуки оркестра в
неаппетитную слизь, неукоснительно впихивает свою технику, свое
делячество, сумятицу своих нужд, свою суетность между идеей и
реальностью, между оркестром и ухом. Такова, мой маленький, вся жизнь,
и мы тут ничего не можем поделать, и если мы не ослы, то мы смеемся по
этому поводу. Таким людям, как вы, совсем не к лицу критиковать радио
или жизнь. Лучше научитесь сначала слушать! Научитесь серьёзно
относиться к тому, что заслуживает серьёзного отношенья, и смеяться над
прочим!
Отрывок из романа Германа Гессе "Степной волк".
|