Конфуций встретился с Лао-цзы и заговорил о милосердии и справедливости.

— Если, провеивая мякину, засоришь глаза, — сказал Лао-цзы, — то небо и земля, все четыре страны света поменяются местами. Если искусают комары и москиты, не заснёшь всю ночь. Но нет смуты большей, чем печаль о милосердии и справедливости — она возмущает моё сердце. Если бы вы старались, чтобы Поднебесная не утратила своей простоты, вы бы двигались, подражая ветру, останавливались, возвращаясь к природным свойствам. К чему же столь рьяно, будто в поисках потерянного сына, бьёте во все неподвижные и переносные барабаны? Ведь лебедь бел не оттого, что каждый день купается; а ворона черна не оттого, что каждый день чернится. Простота белого и черного не стоит того, чтобы о ней спорить; красота имени и славы не стоит того, чтобы её увеличивать. Когда источник высыхает, рыбы, поддерживая одна другую, собираются на мели и стараются дать друг другу влагу дыханием, слюной. Но лучше им забыть друг о друге в просторах рек и озёр.

Повидавшись с Лао-цзы, Конфуций вернулся домой и три дня молчал.

— С чем вы, учитель, вернулись от Лао-цзы? — спросили ученики.

— Ныне в нём я увидел Дракона, — ответил Конфуций. — Дракон свернулся в клубок, и образовалось тело, расправился, и образовался узор, взлетал на облаке, на эфире, кормился от сил жара и холода. Я разинул рот и не мог его закрыть. Как же мне подражать Лао-цзы!

— В таком случае, — спросил Цзы-Гун, — не обладает ли тот человек неподвижностью Покойника и внешностью Дракона, голосом грома и молчанием пучины, не действует ли подобно небу и земле? Не удостоюсь ли и я, Сы, его увидеть? — и от имени Конфуция Цзы-Гун встретился с Лао-цзы.

Лао-цзы только что уселся на корточки в зале и слабым голосом промолвил:

— Годы мои уже на закате, и я ухожу. От чего вы хотите меня предостеречь?

— Почему только вы, Преждерождённый, считаете, что три царя и пять предков не были мудрыми? — спросил Цзы-Гун. — Ведь они управляли Поднебесной по-разному, слава же им выпала одинаковая.

— Подойди поближе, юноша, — сказал Лао-цзы. — Почему ты считаешь, что управляли по-разному?

— Высочайший передал власть Ограждающему, Ограждающий — Молодому Дракону, — сказал Цзы-Гун. — Молодой Дракон применял силу физическую, а Испытующий — военную. Царь Прекрасный покорялся Бесчеловечному и не смел ему противиться. Царь Воинственный пошёл против Бесчеловечного и не захотел ему покориться. Поэтому и говорю, что по-разному.

— Подойди поближе, юноша, — сказал Лао-цзы. — Я тебе поведаю, как управляли Поднебесной три владыки и пять предков. Жёлтый Предок, правя Поднебесной, привёл сердца людей к единству. Когда родители умирали, дети их не оплакивали и народ их не порицал. При Высочайшем в сердцах людей Поднебесной появились родственные чувства. Если из-за смерти своих родителей люди придавали меньшее значение смерти чужих родителей, народ их не порицал. При Ограждающем в сердцах людей Поднебесной зародилось соперничество. Женщины родили после десяти лун беременности, дети пяти лун от роду могли говорить; ещё не научившись смеяться, начинали узнавать людей, и тогда стали умирать малолетними. При Молодом Драконе сердца людей Поднебесной изменились. У людей появились страсти, а для применения оружия — обоснования; убийство разбойника не стали считать убийством. Разделили на рода людей и Поднебесную для каждого из них свою. Поэтому Поднебесную объял великий ужас. Поднялись конфуцианцы и моисты. От них пошли правила отношений между людьми, а ныне ещё и отношений с жёнами. О чём ещё говорить! Я поведаю тебе, как три владыки и пять предков наводили порядок в Поднебесной. Называется — навели порядок, а худшего беспорядка ещё не бывало. Своими знаниями трое владык наверху нарушили свет солнца и луны, внизу — расстроили сущность гор и рек, в середине — уменьшили блага четырёх времён года. Их знания более ядовиты, чем хвост скорпиона, чем зверь сяньгуй. Разве не должны они стыдиться? Ведь, не сумев обрести покой в собственной природе, они сами ещё считали себя мудрецами. Они — бесстыжие!

Цзы-Гун в замешательстве и смущении остался стоять на месте.