Ле-цзы стал учиться.
Прошло три года, и я изгнал из сердца думы об истинном и ложном, а
устам запретил говорить о полезном и вредном. Лишь тогда удостоился я
взгляда Старого Шана.
Прошло пять лет, и в сердце родились новые думы об истинном и
ложном, устами по-новому заговорил о полезном и вредном. Лишь тогда я
удостоился улыбки Старого Шана.
Прошло семь лет, и, давая волю своему сердцу, уже не думал ни об
истинном, ни о ложном, давая волю своим устам, не говорил ни о
полезном, ни о вредном. Лишь тогда учитель позвал меня и усадил рядом с
собой на циновке.
Прошло девять лет, и как бы ни принуждал я своё сердце думать, как
бы ни принуждал свои уста говорить, уже не ведал, что для меня истинно,
а что ложно, что полезно, а что вредно; не ведал, что для других
истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно. Перестал отличать
внутреннее от внешнего. И тогда все чувства как бы слились в одно:
зрение уподобилось слуху, слух — обонянию, обоняние — вкусу. Мысль
сгустилась, а тело освободилось. Кости и мускулы сплавились воедино. Я
перестал ощущать, на что опирается тело, на что ступает нога, о чём
думает сердце, что таится в речах. Только и всего.
Тогда-то в законах природы для меня не осталось ничего скрытого.
|