Конфуций увиделся с Лао-цзы. Тот только что вымылся и, распустив
волосы, сушил их, недвижимый, будто не человек. Конфуций подождал
удобного момента и вскоре, когда Лао-цзы его заметил, сказал:
— Не ослеплен ли я, Цю? Верить ли глазам? Только что вы,
Преждерождённый, своей телесной формой походили на сухое дерево, будто
оставили все вещи, покинули людей и возвысились, как единственный.
— Я странствовал сердцем в первоначале вещей, — ответил Лао-цзы.
— Что это означает? — спросил Конфуций.
— Сердце утомилось, не могу познавать, уста сомкнулись, не могу
говорить. Но попытаюсь поведать тебе об этом сейчас. В крайнем пределе
холод замораживает, в крайнем пределе жар сжигает. Холод уходит в небо,
жар движется на землю. Обе силы, взаимно проникая друг друга,
соединяются, и все вещи рождаются. Нечто создало этот порядок, но никто
не видел его телесной формы. Уменьшение и увеличение, наполнение и
опустошение, жар и холод, изменения солнца и луны, — каждый день что-то
совершается, но результаты этого незаметны. В жизни существует
зарождение, в смерти существует возвращение, начала и концы друг другу
противоположны, но не имеют начала, и когда им придет конец — неведомо.
Если это не так, то кто же всему этому явился предком, истоком?
— Разрешите спросить, что означает такое странствие? — задал вопрос Конфуций.
— Обрести такое странствие — это самое прекрасное, высшее
наслаждение. Того, кто обрёл самое прекрасное, кто странствует в высшем
наслаждении, назову настоящим человеком, — ответил Лао-цзы.
— Хотелось бы узнать, как странствовать? — спросил Конфуций.
— Травоядные животные не страдают от перемены пастбища. Существа,
родившиеся в реке, не страдают от перемены воды. При малых изменениях
не утрачивают своего главного, постоянного. Не допускай в свою грудь ни
радости, ни гнева, ни печали, ни веселья. Ведь в Поднебесной вся тьма
вещей существует в единстве. Обретёшь это единство — и станешь со всеми
ровен, тогда руки и ноги и сотню частей тела сочтёшь прахом, а к концу
и началу, смерти и жизни отнесёшься, как к смене дня и ночи. Ничто не
приведёт тебя в смятение, а меньше всего приобретение либо утрата, беда
либо счастье. Отбросишь ранг, будто стряхнёшь грязь, сознавая, что
жизнь ценнее ранга. Ценность в себе самом, и с изменениями не
утрачивается. Притом тьме изменений никогда не настанет конца, и разве
что-нибудь окажется достойным скорби? Это понимает тот, кто предался
пути!
— Добродетелью вы, учитель, равны Небу и Земле, — сказал Конфуций. —
Всё же позаимствую ваши истинные слова для совершенствования своего
сердца. Разве мог этого избежать кто-нибудь из древних благородных
мужей?
— Это не так, — ответил Лао-цзы. — Ведь бывает, что вода бьёт
ключом, но она не действует, эта способность естественная. Таковы и
свойства настоящего человека. Он не совершенствуется, а вещи не могут
его покинуть. Зачем совершенствоваться, если свойства присущи ему так
же, как высота — небу, толщина — земле, свет — солнцу и луне.
Выйдя от Лао-цзы, Конфуций поведал обо всём Янь Юаню и сказал:
— Я, Цю, в познании пути подобен червяку в жбане с уксусом. Не
поднял бы учитель крышку, и я не узнал бы о великой целостности неба и
земли.
|