Повесть о царе Аггее встречается в рукописных сборниках XVII и XVIII столетий. Она представляет весьма близкий вариант «Приклада о гордом цесаре Евиняне» (в русском переводе «Римских Деяний»)". В народе повесть рассказывается в таком виде.

Гордый богач

Не ведаю где, жил-был себе пан, такой богатой, что карбованцы мерил коробами, золото четвериками, а в медных деньгах и счету не знал. Сколько у него было крестьян, земли, лесов, покосов — нечего и говорить! Все равно не пересчитаешь. Ох-ох! Да какая ж беда с ним случилась! Из богача сделался он беднее нас грешных; а за что? За то, что Бога позабыл и работал одной нечистой силе. Бывало, добрые люди заутреню слушают в церкви Божьей, а у него музыка гудит, да в присядку отжаривают. В церковь он никогда не ходил, и не видал, зачем туда люди ходят. Да раз как-то вздумалось ему посмотреть, что такое там деется, и вот на праздник Господень пошел пан вместе с панею к обедне. Все православные Богу молятся, а они стоят себе, поглядывают по сторонам да хохочут. Стал дьякон читать: «Богатые обнищают и взалкают...» — как бежит к нему пан, вырвал из рук книгу и хвать дьякона по лысине: «Как смеешь ты, дурень, такие слова при мне сказывать? Разве я могу обнищать и взалкать? Ах ты, кутейник! Погоди ж, я тебе покажу, как надо мной смеяться! Если хоть раз еще осмелишься выговорить такие речи, то я так попотчую тебя на конюшне, что до новых веников не забудешь! Подай чернилицу».

Дьякон не жив, не мертв со всех ног пустился доставать черни-лицу и перо; а поп в алтаре спрятался и трясется бедненькой, словно в лихорадке. Принес дьякон чернилицу и перо. «Смотри, неуч! — говорит пан,— что замараю я, того никогда не читать ни при моей жизни, ни после!» Вдруг поднялась буря, молния поминутно блещет, гром все сильней и сильнее, а потом как ударит — Господи, твоя воля! — все, кто только был в церкви, так и повалились на пол. Только пан с панею стоят да хохочут. Прибежал староста: «Беда! — говорит— Господской дом горит!» Принялись тушить; да нет, с Богом нельзя спорить. Все начисто сгорело, будто и не было панского двора. Ну, это богачу как плюнуть: явились новые хоромы еще лучше прежних. Только с того самого времени, как станет дьякон читать в церкви и только дойдет до того места, где написано, что богатые обнищают и взалкают,— всякой раз, откуда что возьмется, загремит да и загремит на небе.

Вот захотелось пану ехать на охоту. Собрали народу — человек с двести будет, да и собак столько же. Сели на коней, затрубили в рога и поскакали в лес; травили там и зайцев, и лисиц, и волков, и медведей, как вдруг бежит олень да такой красивой, что не нагляделся б на него! Пан ударил в след за оленем: птицею летит на коне, а зверь еще быстрее...

Вот близко, вот нагонит, не тут-то было! Уж и полдень прошел, уже и солнышко низко, вот и темнеть стало — а он все гонится за красным зверем. Настала черная ночь, в лесу хоть глаз выколи — ничего не видно! Тогда только остановил пан своего коня. Что делать? Он затрубил в рог, не откликнутсяль его охотники? Прислушался — ничего не слышно, только бор шумит. Затрубил в другой и в третий раз, никто не отзывается; один далекой лес повторяет: «Тру-тру-тру!»

Едет пан дальше; уже сдается ему, что село близко, что кони ржут и собаки лают; а все не видать жилья, только небо да земля, да сосны кудрявые шумят верхушками. Уже и конь пристал, чуть-чуть ноги двигает, а сам он едва на коне сидит. Вдруг блеснул огонек. Пан снова заиграл в трубу, чтобы вышли к нему навстречу, коли есть тут люди. Чего хотел, то и сделалось. Выскочили из-за деревьев человек двенадцать и встретили его, только не по-пански: один так хватил его по затылку, что пан как сноп повалился на землю. Очнулся — совсем голой, как мать породила! Хотел было повернуться — куда! Руки веревкою скручены. Осмотрелся: вокруг огня сидят разбойники и с ними атаман в красном кафтане. «Что ж вы, сволочь, барина не прикроете!» — закричал он на своих молодцов. Тотчас с десяток хлопцев бросилось к пану и давай подчивать его батогами. «Полно! — снова заревел атаман,— тведите его в Волчью долину и привяжите там к дереву; нам он больше не нужен, а волкам пригодится: лакомый будет кусок на завтрак!» Подхватили пана за ноги, приволокли в Волчью долину и плотно прикрутили веревкой к сосне. Стоит пан сутки, стоит и другие — нет мочи терпеть: внутри огнем палит, во рту пересохло, вот-вот душа с телом расстанется. А он и не думает покаяться; на уме одно держит: как ворочусь домой, сейчас же соберу крестьян и пойду душить этих проклятых лесовиков!

Недалеко от Волчьей долины на полянке паслось стадо. Жарко стало в полдень; вот пастухи и погнали сюда своих овец и коров, чтобы усесться самим под сосною и плесть в холодку лапти. Как же они удивились! Стоит у сосны голой человек, по рукам и по ногам связанный. «Ах, Грицько! — говорит один пастух.— Посмотри-ка: человек привязан в чем мать породила, и весь-то избитой, весь-то в крови! Пойдем, отвяжем его; может еще жив!» — «Что ж? Отвяжем»,— говорит другой. С этим словом они подошли к сосне и распутали веревки. Пан-то молчал, а как сняли с него веревки, сейчас закричал: «Эй, ты, молодец! Сними-ка свою сермягу да подай сюда. Хоть твой наряд и плох, а все лучше, чем голым быть. Да проводи меня в барской дом. Знайте? Негодяи, с кем вы дело имеете: я ваш барин!» — «Ого! Видишь ли, Грицько, что это за птица! Наш барин! Ха-ха-ха! Похож, нечего сказать, похож на барина: кафтан на тебе такой славной, весь расписанной! Нет, человече, Бог тебя знает, кто ты такой; я тебе скажу, что пан наш в высоких хоромах, в золотой одеже».— «Ах ты, хамское отродье! Смеешь ли ты грубить своему господину? Вот я вас! Дайте до дому добраться». Расходился пан и ну тащить с пастуха свитку (верхняя долгополая одежда). «Так вот оно что! — сказал пастух.— Тебя с привязи спустили, а ты и кусаться лезешь! Вот же тебе, бродяга! Вот тебе, разбойник!» И начали отжаривать пана пугою (кнутом). Пан от него, а пастух за ним: шлеп да шлеп, шлеп да шлеп. Как припустит пан в сторону, откуда ноги взялись. Долго бежал он, пока из сил не выбился; выбился из сил и растянулся на дороге. На его счастье идут старцы (нищие, странники). Сжалился один старец, дал свою свитку; пан оделся и пошел вместе с ними, питаясь милостиной. Дорогою он рассказал обо всем, что ему приключилось; говорил, как отплатит своим обидчикам и как наградит старцев — за то, что его прикрыли и с собой взяли. Старцы уже новые торбы (мешки) стали готовить, чтобы было куда положить панские гроши. Вот пришли в село и прямо в барские хоромы лезут. «Куда вы!» — закричали на них слуги. «Прочь! — сказал пан.— Разве не видите, хамы! Что ваш господин идет?» — «Какой господин? Был у нас пан, да пропал!» — «Врете, скоты! Я — ваш пан!» — «Ну, брат, погоди маленько!» Пан полез было драться, да куда! Схватили его за руки и повели к пани. Как услыхала она, что такой срамной, обдерганной волочуга называется ее мужем, разгневалась и приказала высечь его плетьми и зарыть живого в землю. Что ни делал пан, как ни отбивался, а схоронили его заживо. В церкви опять стали читать вымаранные слова: «Богатые обнищают и взалкают», и при чтении дьякона уже не было слышно громовых ударов.